Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА] - Эмиль Офин

Но вот однажды я открыл глаза и увидел деревья за окном и солнце. Оно освещало овальный флигель дома с полукруглым балконом, который показался мне странно знакомым. Я осторожно втянул в себя воздух и не почувствовал острой боли. Попробовал приподнять голову — это мне удалось. И тут я услышал слова, сказанные на приличном немецком языке:

«Доброе утро. Как вы себя чувствуете?»

Женщина присела на табурет рядом. Пока она считала пульс, я рассмотрел ее лицо — смуглое, со строгими черными глазами и большим ненакрашенным ртом. Ей было, может, лет тридцать пять. Я спросил»

«Что со мной, доктор?»

Она велела мне молчать, но успокоила, сказав, что самое худое уже позади.

Так я познакомился с хирургом Еленой Дементьевной Фроловой. Эта женщина, можно сказать, вытащила меня с того света. Рулевым колесом повредило мне грудную клетку. В общем, закрытый перелом двух ребер с проникновением в плевру, кровоизлияние в легкое. Я пролежал на операционном столе полтора часа, а на больничной койке мне предстояло лежать что-то около месяца. Я человек небогатый, служу в торговой фирме вояжером, и, естественно, меня беспокоил вопрос, сколько будет стоить лечение. Как же я удивился, когда Елена Дементьевна объяснила мне, что лечение в Советском Союзе ничего не стоит. Так и сказала: «Бесплатно для всех». Я спросил:

«Даже для меня?»

«Ну да. А что в этом особенного?»

Я не сказал ей — что в этом особенного. Я лежал и смотрел в окно на освещенный солнцем полукруглый балкон, на котором когда-то Лелька развешивала выстиранное белье фельдфебеля.

«Елена Дементьевна, вы… вы девно служите в этой больнице?»

«Очень давно, Альберт Иоганнович. Лежите тихо. Вам еще нельзя много разговаривать».

На следующий день ко мне пустили моего товарища. Он пришел не только проведать меня, но и проститься: его отпуск подходил к концу, и, чтобы не потерять место, надо было возвращаться в Берлин. Между прочим, он сообщил мне еще одну удивительную вещь: мою машину починили, она стоит в гараже автомобильного клуба, и я, когда поправлюсь, смогу поехать на ней домой. Сколько это стоит? Ничего не стоит. Ремонт ради учебной практики произвели дос-а-а-фов-цы. Это трудное русское слово, но я его, как видите, хорошо запомнил…

Бауэр как-то хмуро усмехнулся, попросил у Богат-кина сигарету.

— Извините, у меня, конечно, есть свои, но хочется покурить русскую. Табак хороший и название — «Друг»…

Да-а… Мне еще долго после операции нельзя было курить. Елена Дементьевна запрещала. Строгая она была. Я ее боялся: вдруг спросит, где я воевал. Но она ничего такого не спрашивала и о себе не рассказывала, Сдержанная, молчаливая была. Спрашивать ее о том, где она была во время войны, я не решился, но однажды выбрал момент и завел об этом разговор с медицинской сестрой.

«Наша Елена Дементьевна настоящая героиня. У нее орден есть», — сказала девушка.

И тут я услышал то, что ожидал и чего не ожидал услышать.

В сорок первом году пионерка Леля Фролова укрыла в закоулке больничного подвала двух раненых разведчиков — солдата и офицера Советской Армии. Она боролась за их жизнь — лечила, кормила подопытными кроликами. С риском для жизни таскала лекарства, бинты. Она сумела связаться с партизанами и, когда поставила раненых на ноги, ушла вместе с ними к своим…

Бауэр оборвал рассказ, надолго замолчал. Ничто не нарушало тишины спящего туристского лагеря. В темных окнах гостиницы отражался лунный свет.

— Рассказать Елене Дементьевне о себе я не посмел. Не хватило мужества. Так и уехал… Да ведь сделанного не воротишь. Надо впредь быть умнее. Дайте, пожалуйста, еще сигарету…

Богаткин молча раскрыл коробку, молча чиркнул спичкой. Сам он в это время думал о девчонке Лельке Фроловой, видел ее перед собой в полутьме больничного подвала, в рваном ватнике, худенькую, большеротую, с лихорадочным голодным блеском в черных глазах. И о многом еще подумал тогда бывший разведчик Ленинградского фронта, капитан запаса Владимир Богаткин, но вслух он сказал только одну фразу;

— Да… Впредь надо вам быть умнее.

АННА ПАЛКА

За окном крутился мелкий сухой снег, и мороз вовсю разрисовывал стекла, а мы лежали на жестких клеенчатых кушетках в одних плавках, и большой термометр под электрическими часами показывал плюс двадцать четыре градуса. Тридцать минут между заплывами Борис Владимирович требовал проводить лежа на спине, без движения, и когда кто-нибудь из самых нетерпеливых пробовал сесть и почитать книжку, наш тренер неожиданно появлялся в дверях и, насмешливо глядя на нарушителя, говорил, обращаясь ко всем: «Вот вы перворазрядники и мастера. Откровенно говоря, я удивляюсь, как это вы, не научившись подчиняться режиму, добрались до такого класса. А ведь каждый из вас, уж конечно, метит в чемпионы».

Борис Владимирович не любит много говорить: у него своя, особенная манера «вправлять мозги». Помню, однажды мне вздумалось решать кроссворд, а так как записывать слова лежа на спине трудно, то весь «полумертвый» получас я просидел по-турецки, положив журнал на колени. Когда время отдыха истекло, в раздевалку быстрым шагом вошел Борис Владимирович и скомандовал:

— Виктор Шрамков и Юрий Горохов, на старт. Зачетный заплыв кролем на сто метров.

Это было неожиданно: выпускать против Юры меня, самого молодого в команде, который всегда проигрывает ему три-четыре десятых секунды. И особенно это казалось мне несправедливым потому, что в бассейн уже пришла Анка Палка со своими девчатами, среди которых, конечно, находилась и Света Ларионова.

Как назло, я вчера, гуляя со Светой в Летнем саду, дал ей обещание, что еще в этом году выйду на одно из первых мест. Потом я рассказал об этом разговоре Юре, и он похвалил меня: «Молодец, малыш, нужно держать в сумке маршальский жезл. А то какой это спортсмен, если он сам не верит в себя?»

Бассейн окружили со всех сторон. Еще бы! Каждому было интересно посмотреть, как Юра пойдет сто метров: никто не сомневался, что осенью на этой дистанции он заберет кубок. Я поймал на себе взгляд Светы Ларионовой, и мне стало здорово не по себе: «Проклятый кроссворд! Теперь Борис Владимирович специально выставляет меня на верный проигрыш». Я взглянул в прищуренные глаза нашего тренера и вдруг сразу забыл обо всем, кроме его всегдашних слов: «Пловец на старте должен ощущать в себе пружину, которая обязана мгновенно сработать на разжатие». Я немедленно согнул колени и отбросил руки назад.

Гонг, прыжок… И вот передо мной уже стенка бассейна; я не видел ее, но по ударам сердца чувствовал, что она рядом. Переворот, толчок ногами и снова вперед! На короткой дистанции пловец сразу отдает все силы — «разматывается до конца», как говорит Борис Владимирович.

Когда, оглушенный и ослепленный, я коснулся «последней» стенки, меня встретили аплодисментами; достаточно было посмотреть на улыбку Светы, чтобы понять: заплыв выиграл я! И действительно, Юра отстал от меня на полкорпуса. Борис Владимирович недоуменно поглядывал то на секундомер, то на Юру, то на меня.

— Ничего не понимаю! Юра прошел не только ниже своих возможностей, но еще проиграл более слабому Виктору, который вдобавок просидел полчаса, скрючившись над кроссвордом.

— Над кроссвордом, во время отдыха? — переспросила, нахмурившись, Анка Палка. — Накануне ответственнейших соревнований ты, Шрамков, позволяешь себе наплевательски относиться к соблюдению режима? Я вынесу этот вопрос на судейскую коллегию.

Получить замечание от четырехкратной чемпионки республики, да к тому же председателя судейской коллегии, не очень-то приятно, особенно перед поездкой за границу. Еще отстранит от соревнований. Она не пожалеет: уж ударит, так ударит! Недаром же прозвали ее «Анкой Палкой». Но радость победы была так велика, что я только пожал плечами.

Хотя мы с Юрой друзья, мне все же было приятно выиграть у него заплыв, но если бы я мог предвидеть, что из этого получится, то, уж наверно, не радовался бы. Не знаю, от кого это пошло, но назавтра все говорили, что Юра нарочно проиграл заплыв, не желая конфузить меня перед Светой. Ребята откровенно посмеивались надо мной. Борис же Владимирович вовсе перестал смотреть на Юру: он всегда так поступает, если очень сердится. А дня через два во время «полумертвого» получаса к нам в раздевалку явилась Анка Палка. Вид у нее был такой, что мне сразу стало скучно. Я взглянул на Юру, но мой друг лежал на спине и спокойно смотрел в потолок, словно не замечал колючего взгляда главного судьи.

— Юрий Горохов, — грозно начала она, — твой поступок недостоин звания советского спортсмена, а тем более комсомольца.

— Спортсмена, комсомольца… Ну что ты, Аня, делаешь из мухи слона! — Борис Владимирович стоял в дверях, растирая свою широкую спину полотенцем; он, видно, вышел из душа — капли воды блестели на его словно вырезанном из коричневого дерева теле. — Ведь это же в конце концов произошло не на соревновании.